Я украду твой голос - Страница 23

Мальчик взялся за дверную ручку. Даже дверь под его тонкой рукой распахивалась беззвучно. Сейчас непрошенный гость удалится, Норкин допьет коньяк, спустится на сцену и объявит о своем решении.

Уже распахнув дверь, Марк резко обернулся. Его лицо было столь же непроницаемым, но голос звучал радостно и емко.

— Я всё понял. Я понял, в чем ошибка. Послушайте, я был за сценой, а вы лицом к ней. То, что для вас было право, для меня — лево. И наоборот. Третий справа музыкант для вас — третий слева. Я его не видел, но он должен быть пожилым, пользовался бумажной салфеткой, хотя насморка у него нет.

— Карамышев, — прошептал Норкин. Три дня подряд этот интриган нервировал дирижера своими сопливыми салфетками. Белая бумажка неизменно отвлекала Норкина от партитуры. — Откуда ты знаешь, что у него нет насморка?

— Я слышал. Он сморкался натужно, сухим носом.

— Вот скотина! А еще что ты слышал?

— Он постоянно опаздывал в мелодию. И самую толстую струну дергал сильнее, чтобы она резала слух и сбивала остальных.

— Ты ни разу на него не взглянул, а только слышал?

— Я не выглядывал из-за занавеса. Я слушал музыку.

— И ты можешь описать остальных музыкантов?

— У вас в оркестре семьдесят шесть человек. Сорок пять мужчин и тридцать одна женщина. На скрипках играют… Извините, на инструментах со струнами…

И странный подросток стал перечислять, кто в каком порядке сидит на сцене, какой у него инструмент и приблизительный возраст музыканта. Иногда он добавлял: это грузный человек, его стул расшатан и спинка скрипит. Норкин сам не смог бы так подробно описать свой оркестр. Он сидел потрясенный и отказывался верить услышанному. Здесь какой-то подвох. Невозможно ушамиувидетьтакие подробности. Мальчик наверняка долго подглядывал за репетицией.

В какой-то момент Марк остановил поток слов и спросил:

— Я вижу, вы мне не верите. Разве я ошибаюсь?

— Ты говоришь правильно. Ты точно рассказал, кто где сидит и как выглядит его инструмент. Но ты все это видел! Зачем ты обманываешь меня?

Марк насупился и ушел в себя. «Сейчас он признает свою хитрость и извинится, — решил Норкин. — Но сути это не меняет. У мальчика действительно уникальный слух, и грех этим не воспользоваться. Пусть он извинится, я поставлю его на место, и после этого мы продолжим работу. Я приму его замечания, но главным останусь я!»

Однако Марк затих совсем не из-за угрызений совести. Он напряг слух и вслушивался в происходящее за толстыми стенами в концертном зале.

— Я вам докажу, — прошептал подросток. — Сейчас на сцене двадцать четыре музыканта, еще семеро беседуют в зале. Можете проверить. Только быстрее. По коридору идут еще трое.

Услышав столь странное заявление, Норкин секунду колебался, но затем вскочил с кресла и выбежал в коридор. Он как ошпаренный пробежал два этажа вниз и ворвался на балкон. В полутемном зале шушукались семь музыкантов. Среди них седой шевелюрой выделялся Карамышев. На сцене сидели или дремали двадцать четыре человека. Пока Норкин их пересчитал, открылась дверь, и в зал вошли еще трое.

Потрясенный дирижер на ватных ногах вернулся в кабинет. Это не фокус, такое подстроить невозможно. Несколько минут он пребывал в прострации. Уникальное чудо, свидетелем которого он оказался, перевернуло все его представления о возможностях человека. Больше не оставалось сомнений, что судьба преподнесла ему удивительный подарок в лице невзрачного немытого мальчишки с кривой шеей.

Альберт Норкин посмотрел на часы, убрал коньяк и раскрыл партитуру симфонии. Время еще есть, решил он и включил патефон. В течение часа он внимательно слушал Марка, делая заметки на полях.

Под вечер репетиция возобновилась. Первым делом Норкин прилюдно отчитал Карамышева за притворный насморк. Затем, после начала исполнения произведения, мгновенно указал на его ошибку и заявил что, если тот и впредь намерен саботировать подготовку к концерту, то им займутся компетентные органы. Потрясенные музыканты смотрели на преобразившегося дирижера, слушали его четкие советы и удивленно отмечали, что оркестр зазвучал. После трех часов работы все разошлись, шепотом обсуждая разительные перемены в действиях дирижера. Музыканты соглашались, что не зря Норкин занял место Поварского.

Закончив долгую репетицию, удовлетворенный достигнутым успехом, Альберт Михайлович вернулся в кабинет. Его глаза, наполненные благородной усталостью, заметили на полу смятый фрак. Он поднял его, любовно отряхнул и решил утром обязательно вызвать костюмершу, чтобы привести костюм в надлежащий торжественному случаю вид.

На первую половину следующего дня был назначен генеральный прогон симфонии. Повеселевшие музыканты в концертных костюмах подтрунивали друг над другом и занимали свои места. Тут и там одновременно звучали разрозненные отрывки произведения. Музыканты разогревали пальцы, подстраивали инструменты. Выход Норкина все встретили сдержанным, но уважительным поклоном. Партитура с пометками заняла свое место, дирижер сразу приступил к работе. Он до сих пор пребывал в плену вчерашнего успеха и уверенно руководил.

Поначалу оркестр звучал хорошо, Норкин уже видел будущие хвалебные отзывы и готовил ответы на предполагаемые вопросы критиков. Однако во второй четверти произведения он почувствовал некую дисгармонию в исполнении. Он судорожно смотрел на вчерашние пометки, остановил музыкантов, уверенным голосом произнес те же самые замечания, но это дало лишь временный эффект. Чем дольше длилась генеральная репетиция, тем больше разваливалась симфония. Словно в гладком русле реки появился неведомый валун, след от него еще не успел сгладиться, а уже новое подводное препятствие вихрило музыкальный поток, мешая плавному течению. Альберт Норкин не понимал причины происходящего. Его неточные замечания лишь нервировали исполнителей, и слаженная поначалу игра распадалась на отдельные, разные по эмоциональному накалу куски.